1934 год
Лето
Выдержка из книги венгерского журналиста
http://scepsis.net/library/id_1773.html
История советского периода (1917-1991), Сталин и сталинизм
Дюла Ийеш
Россия. 1934
Ленинград.
Москва — далеко не самый красивый русский город, Москва — это еще не Россия! — только и слышишь, едва стоит тебе переступить порог столицы. Истина же заключается в том, что Москва — очень даже Россия и даже в какой-то степени Азия. Другие города представляют Европу.
Во всяком случае, того, кто, подобно мне, побывав в Москве, пытается представить себе остальные русские города, ждет большой сюрприз в Ленинграде, куда можно добраться за одну ночь.
Железная дорога между обоими городами прямая как стрела. На этот счет существует легенда, которую смело можно принять за истину, ведь мы находимся в стране, где всякое случается: когда соперничающие промеж себя инженеры представили на царский суд свои проекты, царь, ведомый инстинктом Соломона, взял линейку и соединил оба города прямой линией. «Проложить дорогу так и не иначе!» — изрек он к полной оторопи интриганов.
Железную дорогу действительно провели именно так, хотя строительство влетело в копеечку. Уйма городов осталась в стороне от пути сообщения, и полотно чуть-чуть отклоняется от прямой лишь в тех местах, где царская линейка была выщерблена. Зато я, по крайней мере извлек для себя пользу: вечером завалился на боковую, а утром, свежий и отдохнувший, вышел из-под сводов Октябрьского вокзала на площадь, где сразу же мое восхищение снискал превосходный памятник, изображавший дородного мужчину на лохматой сибирской лошадке. Сапогами мощный всадник почти достает до земли, ноги в брюках-галифе широко расставлены; бородатая физиономия излучает грубую силу, осанка передает высокомерие и жестокость. С бессильной яростью паралитика сносит он позорное четверостишие, видимо, заменившее прежнюю надпись на пьедестале:
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
Предпоследний самодержец всероссийский Александр III
Сам Ленинград тоже вымерен по линейке, это видно с первого взгляда. Отходящие от площади широкие улицы просматриваются на километры. Достаточный обзор открывается и в улицах, прилегающих к Невскому проспекту, вдоль которого мчит наш автомобиль. Эту главную улицу города, где прежде бродили герои Достоевского, теперь — в честь революции — для краткости переименовали в проспект 25-го Октября те, кто в состоянии выговорить сие название без запинки.
С головокружительной высоты Исаакиевского собора (ныне Музей атеизма), при ярком сиянии дня, город с его регулярной планировкой улиц, красивыми площадями, Невой и заливом кажется ожившей картой. Окрестности его настолько чисты, словно море по утрам тщательно омывает их.
Исходя из планировки города, становится понятным успех восстания. Зимний дворец, министерства, важнейшие органы управления страной — все было сосредоточено здесь. Единственного выстрела с восставшего крейсера «Аврора» оказалось достаточно, чтобы парализовать кровообращение всей огромной империи.
Я посетил Петропавловскую крепость и собор, где в выстроившихся бок о бок мраморных саркофагах покоятся вечным сном русские цари, среди которых лишь весьма немногие умерли естественной смертью, видел двор, где казнили виновников царской гибели, побывал в казематах, где осужденные ждали повешения или медленной смерти, — ждали до конца своих дней. Находились и такие, кто, не в силах дождаться, пока пребывание в сырых темных камерах доконает их, накладывал на себя руки. В расположенных друг над другом нескончаемо длинных коридорах тут и там расставлены памятные доски, повествующие об участи заключенных. Вот здесь, в этой чудовищной норе, погибла, облив себя горящим керосином из лампы, молодая Ветрова. Портрет, изображающий миловидную девушку в одежде, какую носили наши бабушки, висит на волглой стене над примитивной железной койкой, где несчастная сожгла себя.. С той поры заключенным перестали давать лампы. В узкое оконце камеры, расположенное под самым потолком, даже небо не разглядеть. Здесь отбывал заключение Кропоткин, вот в этой камере — Достоевский, вон в той... Кто только не побывал в Петропавловской крепости, куда из внешнего мира доходили лишь плеск Невы у стен камер да сырость! В камерах сохранена обстановка времен пребывания последних заключенных: убогие железные койки, табуреты, примитивные печки, растапливаемые снаружи, из коридора. Массивные стены, тяжелые своды даже сейчас, летом, источают промозглую сырость; здесь ходишь с ужасом и содроганием, словно блуждая во чреве некоего гигантского, чудовищного пресмыкающегося. Снаружи сияет солнце; у крепостной стены вдоль берега Невы, насколько хватает взгляда, повсюду загорают на песке женщины и мужчины в купальных костюмах; я с радостным облегчением взираю на них с бастиона. Петропавловская крепость — излюбленный пляж ленинградцев. Над водой разносятся веселые восклицания.
Враги советской власти содержатся не здесь, а далеко на севере, в тундре, на берегах Ледовитого океана.
— Значит, в этой области практически нет изменений, — вступаю я в спор с двумя ленинградскими поэтами. Им я тоже не сумел доказать ненужность, бессмысленность и даже вредность духовной диктатуры. Мои оппоненты знай ссылаются на официальную точку зрения. Вся страна уподобилась идеально замкнутой долине: со всех сторон одинаковый отзвук. Улицы веселее, приветливее московских. Ленинградцы первыми хлебнули ужасов гражданской войны, и, судя по всему, они же и оправились от них раньше прочих. По сравнению с Москвой здесь ощущаешь приметы чуть ли не буржуазного благополучия. Прекрасные, широкие площади поражают чистотой, цветочные клумбы благоухают ароматами. На набережной Невы и на Невском проспекте заполночь продолжается променад.
Мы попали сюда в период белых ночей. Я пишу эти строки в час пополуночи, расположившись на скамейке, на огромной площади с красивым памятником Петру Первому на коне. Небо светлое, словно в преддверии вечерних сумерек, в парках прогуливаются парочки, на каменных парапетах набережной играют в шахматы матросы. Когда же люди спят? Ночь длится от силы два часа, но полной темноты так и не наступает, в три часа занимается рассвет.
В гостинице еще играет джаз, в ресторане танцуют, причем не только иностранцы, русских тоже хватает. Кто же они? В одной из дверей ресторана время от времени появляются шикарно разодетые дамы, сдержанно и с достоинством кружатся по натертому до блеска паркету всякий раз с разными кавалерами. К ресторану примыкает бар, оборудованный по всем правилам, на высоких табуретах у стойки мужчины — кто во фраке, кто в русской рубахе — потягивают искусно приготовленные коктейли. Дамы — по виду типичные для подобного заведения. В нашей небольшой компании вспыхивает жаркий спор на тему; во всех ли отношениях они к услугам клиентов, как на Западе? Нет, нет и нет, стоит на своем наш добрый знакомый, эти дамы — служащие и получают твердо установленное жалованье, сто пятьдесят рублей в месяц. Ну а дорогие туалеты? Наряды они тоже получают от государства, из спецраспределителя, где их снабжают подобающей одеждой. Чистильщикам канализационных люков выдают там резиновые сапоги, а дипломатам — фраки. Мне хочется спать, и я поднимаюсь к себе в номер. Когда-то отель брали штурмом революционеры, с оружием в руках ползком пробираясь от двери к двери. Меня поселили в «Астории».
Новый строй живет своей жизнью как здесь, так и на окраинах. Трамваем мы добираемся до завода резиновых изделий «Красный треугольник», также расположенного у канала. Сойдя с трамвая, насилу ухитряемся перебраться на другую сторону — настолько интенсивное здесь движение. Один за другим проносятся автомобили, нагруженные телеги, шины которых тоже резиновые. Нам приходится пережидать посреди мостовой, пока мимо проедет колонна из восьми грузовиков, кузовы которых уставлены громадными банками огурцов; чтобы не побились, банки переложены соломой. У входа на завод толпятся рабочие — мускулистые парни и крепкие, на редкость красивые девушки, с руками по локоть в машинном масле. Трое крестьян в лаптях обращаются за разъяснениями именно к нам. На противоположном берегу Отводного канала заводские трубы изрыгают дым — густыми, живописно стелющимися клубами, как на рекламных плакатах. У киоска при входе идет бойкая торговля пивом. А вот привычная картина: рабочий по уши в грязи и копоти бок о бок с нарядно одетой спутницей. Я вынужден поспешно отскочить в сторону — двое мужчин, часто переступая ногами, тащат на головах громоздкий диван. В воздухе носится тошнотворный запах бензина и жженой резины. Наконец мы попадаем на территорию завода.
Это предприятие отнюдь не вызывает восторга. В цехах, несмотря на вентиляторы и вытяжные устройства, вонь и духотища. Производство резины — занятие не из приятных. В упаковочном цеху еще можно выдержать, в мастерских, где изготавливают мячи и перчатки, — тоже куда ни шло (в каждом отделе не меньше сотни работниц сортируют готовую продукцию), но там, где к галошам припаивают подошвы или где к автомобильным шинам прикрепляют слой горячей резины, едва сдерживаешь дурноту. Я диву даюсь закалке полуголых рабочих, которые в облаках пара, в невероятной жарище, среди удушливых миазмов, ни на миг не утрачивая проворства, переворачивают тяжеленные колеса.
В помещении заводской газеты «Техника», втиснутом между цехов, также царят шум и грохот. Нас встречает девушка с энергичным выражением лица и непропорционально низкого роста — ни дать, ни взять ребенок. Она — главный редактор. Здесь, среди неумолчного громыхания и оглушительного треска, подобного ружейным залпам, готовится к изданию газета, выходящая двенадцать раз в месяц тиражом четыре тысячи экземпляров. Тут же разместилась и библиотека — словом, это заводской очаг культуры.
Мы усаживаемся, и я излагаю девушке свои впечатления о заводе.
— Ничего не поделаешь, такая уж работа, — просто отвечает она и добавляет, что сама несколько лет трудилась на производстве. Кстати, рабочие здесь получают особое снабжение, почти каждому положено диетическое питание, литр молока в день и две дополнительные недели отпуска. Продолжительность рабочего дня — шесть часов.
Остальные члены редакции тоже бывшие рабочие, а кое-кто из них до сих пор трудится у станка; все они молоды. Некоторые пробуют себя на литературном поприще, а один — по фамилии Арьев — написал уже два сатирических романа.
Нам объясняют ход производственного процесса. В каждом цехе есть свои инженер и прораб, однако задача их заключается не в надзоре за рабочими, а в том, чтобы оказывать им поддержку и помогать советами. Рабочих никто не контролирует, труд сдельный, у каждого своя норма, которую необходимо выполнить.
— А если рабочий не выполняет норму?
Оказывается, тогда прежде всего интересуются состоянием его здоровья. Если причина не в болезни, ему снижают зарплату... Значит, все же существует не только контроль, но и наказание.
Мы исходили всю территорию завода. Тут и там видели развешенные по стенам фотографии: портреты ударников труда и новаторов. Многие на заводе бьются над усовершенствованием производственных операций, рационализаторы выпускают собственную газету. Показали нам заводской медпункт, поликлинику, детский сад. Есть при заводе и своя больница со штатом врачей в пятьдесят человек, имеется даже установка для лечения радием. Непосредственно на производстве занято семь тысяч рабочих, на подсобных участках, где идет первичная обработка сырья, — еще двадцать тысяч.
В цехах вулканизации через каждые три метра вращаются мощные вентиляторы, вентиляционные трубы поглощают изрыгаемые станками жар и вонь, однако им не удается полностью очистить воздух.
В одном из коридоров объявление в полстены оповещает трудящихся о том, что на прошлой неделе тысяча девятьсот двенадцать человек были призваны в армию. «Товарищи, дайте знать руководству, если среди призывников есть люди, недостойные службы в пролетарской армии!»
— Кто же считается недостойным служить в пролетарской армии?
— У кого отец был кулаком, купцом или вообще эксплуататором, а призывник утаил этот факт.
В ответ на мой удивленный взгляд сопровождающая поспешно добавляет:
— Но если он не скрывал свое происхождение, то к нему нет никаких претензий.
В конце коридора находятся душевые, оборудованные по последнему слову техники, с горячей и холодной водой. Мы застаем работницу за стиркой чулок.
— Напрасно она это делает, — говорит сопровождающая нас редактор. — При заводе имеется первоклассная прачечная, где одежду рабочих стирают почти что бесплатно.
— Должно быть, ей приспичило...
Следующее помещение встречает нас шумом звонких голосов: в углу собрались тридцать-сорок девушек, после смены обсуждающих условия социалистического соревнования.
Нам показывают литературный спецвыпуск стенной газеты, где заводские рабочие критически высказываются о новых произведениях Соболева, Горького, Чумандрина.
А вот конференц-зал, с неотъемлемым ленинским уголком и фотографиями ударников труда.
Столовая, отделенная от цехов лишь тонкой дощатой перегородкой, сверкает чистотой. Среди столов, накрытых белыми скатертями, кадки с пальмами, на окнах цветы.
Стоимость обеда для получающих менее ста рублей чернорабочих — семьдесят копеек, для ударников — рубль, для обычных рабочих — рубль двадцать. Ударникам два раза в день полагается мясо, остальные взамен второго мясного блюда довольствуются рыбой. Меню очень простое: борщ со сметаной и довольно большим куском говядины, каша и пирожок. Те, кто занят на вредном производстве, сверх того получают еще одно блюдо.
Рабочим завода полагается не только обед, но и завтрак, для всех одинаковый: два яйца, каша, кофе или какао. Следует пояснить, что русские привыкли завтракать плотно, поскольку обедают они поздно — часа в четыре. Общая цена завтрака и обеда в заводской столовой: для малооплачиваемых девяносто копеек, для зарабатывающих более двухсот рублей — рубль семьдесят.
Я заказал себе обед для чернорабочих. Мне подали мясной суп, котлеты с картошкой, а на десерт нечто розовое, похожее на подогретый клейстер; к величайшему удивлению редакторов, я так и не решился притронуться к этой размазне, хотя меня убеждали, что это и есть самое вкусное. Пришлось поверить на слово, тем более что свои порции сопровождающие уписывали за обе щеки.
Главного редактора зовут Фима Григорович. Ей двадцать три года; нет, она пока еще не замужем, трудится в поте лица — все это я узнаю во время обеда.
В задачи редакции входит публиковать ежемесячный заводской план и организовывать его обсуждение рабочими. Сотрудники постоянно поддерживают связь с читателями, до и после выхода каждого очередного номера проводится заводское собрание, где любой волен высказывать свое мнение о газете и пожелания на будущее. Кроме того, редакции поручено отражать в печати, если где-то на заводе замечены злоупотребления и разногласия и если по отношению к кому-то допущена несправедливость. Редакторы координируют также выпуск ста двадцати шести стенгазет и листовок...
Между делом Фима покупает мне бутылку лимонада.
Передовые статьи пишет она сама, да и для литературного раздела ей немало приходится трудиться. Два месяца назад здесь побывал Горький, и Фима написала о нем очерк на четырех страницах.
Мне хочется подробнее расспросить Фиму о ее жизни.
— Вы коммунистка?
— Да, член партии с 1929 года.
Ее любимый поэт — Пушкин. Потом — Лермонтов. Маяковский нравится ей меньше, у Бедного она признает лишь «наиболее удачные» стихотворения.
Зарабатывает она четыреста пятьдесят рублей в месяц, живет в 14-метровой комнате с братом, который также коммунист и редактор.
На ней блузка из чесучи, зачесанные на лоб черные волосы подстрижены скобкой, глаза тоже черные, живые, речь выдает в ней профессионала слова.
Досуг Фима проводит в компании друзей, ездит на экскурсии, катается на лодке. Прыгать с парашютом ей еще не доводилось. Любит ходить в театры, недавно видела пьесу Скриба «Стакан воды», ей очень понравилось. Объездила весь Союз. Долгое время жила на Кавказе, куда добилась перевода, рассорившись со здешней комсомольской группой.
Западных женщин, даже богатых, она не осуждает и не считает плохими, ведь их судьба и образ мыслей предопределены обстоятельствами.
Родись Фима в Европе, наверняка и ее образ мыслей был бы иным, не таким, как сейчас. По всей вероятности, быть бы ей этаким прекраснодушным гуманистом, может, не без сентиментальности, поскольку она с детства много читала.
«Капитал» она «проходила» на курсах и с тех пор не раз обращалась к этому труду. Теперь намерена приступить к изучению работ Ленина.
До восьми лет росла религиозной, очень любила ходить в русскую церковь, хотя по происхождению она еврейка; одно время всерьез увлекалась «мистикой». К коммунистическим взглядам пришла потому, что «всегда стремилась мыслить самостоятельно» и сама зарабатывать на хлеб. С родителями встречается два раза в неделю, хотя между ними и нет взаимопонимания. Отец у нее портной.
Если суждено умереть — умрем. Души, как ей кажется, не существует, хотя определенно на этот счет она высказаться не может, так как «недостаточно глубоко занималась темой».
— Хочется вам иметь ребенка?
— Да. И до этого дойдет черед.
Сумерки опять длятся до двух ночи, тут, если и захочешь спать, не уснешь. Вот и у нас сна ни в одном глазу. Наслаждаясь затянувшимся днем, мы прогуливаемся по Невскому проспекту среди толпы, охваченной духом некой богемной легкости. Выходишь из театра — светлым светло, тут даже и в мыслях нет расходиться по домам. Длится прогулка, ведутся нескончаемые разговоры. Юлия Борисовна, принадлежащая к кругу моих близких московских знакомых, часами декламирует стихи у желтого здания гостиницы «Англетер», в одном из номеров которой Есенин, вскрыв себе вены, написал стихотворение кровью. И, как недавно будто бы выяснилось, не свое, а принадлежащее перу Фета, поэта прошлого века.
Попасть в Арсенал не так-то просто. Часа полтора ведутся телефонные переговоры, пока с трудом удается получить разрешение. В Арсенале хранятся боеприпасы, у каждого входа выставлена вооруженная охрана. Нас сопровождает майор Воробьев.
Давние боевые трофеи находятся в огромном старинном здании, ко входу в которое можно добраться хоть на автомобиле, хоть верхом на коне по широкому пандусу красного мрамора.
Залов пять-шесть занимают знамена. Каких здесь только нет! выцветшие шведские стяги, турецкий, с конскими хвостами, примитивные боевые знаки киргизов и татар, языческие идолы, покровители воинов, захваченные у северных сибирских племен. Здесь же хранятся знамена польских повстанцев, а вон там, в ряду у окна, — красно-бело-зеленые...
Не в силах побороть растроганность, я бережно поднимаю их и стряхиваю пыль со старинного шуршащего шелка.
ЗА КОРОЛЯ ЗА РОДИНУ ЗА СВОБОДУ
читаю я, когда мы расстилаем на полу первое из них. Древко тоже раскрашено в национальный триколор, на верхушке сохранились ленты, привязанные девушками при прощании с воинами.
СЛАВНЫМ НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ МЕЗЁКЁВЕШДА
провозглашает другое знамя, также сделанное из плотного тяжелого шелка, густая бахрома по краю являет собой образец тщательной ручной работы. Я долго ощупываю его, потом просто держу в руках, мысли мои витают далеко. Странная встреча! Бедные знамена, какой же путь проделали вы, прежде чем попасть сюда, в этот пахнущий затхлостью, сумрачный зал, вместе с фетишами чеченцев и сибиряков. Едва коснешься их, и они со вздохом роняют пыль. На следующем знамени неумелой рукой вышит герб в окружении надписи:
ВСЁ - ЗА ОТЧИЗНУ И КОРОЛЯ
Очередное знамя мы вытаскиваем из холщового чехла. Оно порванное, все в дырках, в середине, под гербом, одно-единственное слово:
ЕДИНСТВО
Мы не стали рассматривать все знамена до единого. Неверной походкой выбираемся с этого кладбища победоносных реликвий, за обладание каждой из которых тысячи и тысячи людей поплатились жизнью. Обернувшись, я бросаю прощальный взгляд на те знамена, под которыми солдаты нашей национальной свободы некогда с воодушевлением двинулись на штурм чудовищного полипа, именуемого абсолютизмом. Быть может, среди них находится и то, под которым выступил в свой последний поход Петёфи, — выцветшее шелковое полотнище, им поэт дорожил больше жизни. Побитые, потрепанные, стоят они, прижавшись друг к дружке, гонимые судьбой братья на чужбине. Их там, должно быть, десятка два, и у большинства на верхушке поблескивает позолоченный деревянный шар.
Зимний дворец постепенно заполняется богатым собранием живописи Эрмитажа. Перед полотнами Тициана, Тинторетто, Мурильо и Веласкеса, в зале Рембрандта у картин импрессионистов — Сезанна, Ренуара, Манэ, Гогена и Ван Гога толпятся группы рабочих, внимая объяснениям экскурсоводов.
Из дворцовых окон царям открывался вид на Петропавловскую крепость с фамильной усыпальницей императорского дома и тюрьмой своих смертельных врагов. Можно понять Николая II, когда он бежал отсюда и даже в Царском Селе чуждался старинного дворца, строители и реставраторы которого вознамерились превзойти создателей Версаля. Намерение это удалось, была перейдена та грань, за которой роскошь становится показной. 1501 дворцовый зал обходишь как бы по необходимости. Каждый правитель стремился переплюнуть предшественника: если тот повелевал отделать стены и потолок янтарем, следующий император выбирал какой-нибудь драгоценный камень. Зато внизу, вдоль всего дворца, парни и девушки весело отплясывали под гармошку, танцующие пары были видны из каждого окна.
В петергофском загородном дворце тоже любопытнее всего наблюдать за посетителями. От дворца спускаются к морю широкие террасы, украшенные целым рядом фонтанов с армией позолоченных гладиаторов. Изобрести более совершенный кич можно было бы разве что ценой непомерных умственных усилий. Мне сказали, что это плод труда нескольких поколений. В чудовищном парке толпами разгуливает народ, среди золоченых греческих героев, сражающихся с фонтанами, победившим пролетариям вольно лелеять свою гордыню. Кажется, посетители к тому же и восхищаются этим уродством.
Царское Село ныне переименовано в Детское Село. Царь повелел отстроить здесь дворец, который и стал прибежищем для самодержца, обуянного страхами, сюда он удалился со своей вооруженной охраной и мещанской обстановкой, свидетельствующей об отсутствии вкуса. Все во дворце сохранилось в таком виде, как было оставлено последними владельцами. Стены сплошь увешены рисунками всевозможных военных мундиров — царь был большим поклонником униформы и даже самолично составлял кое-какие проекты и эскизы. На столе разложены книги, которые,он читал напоследок: брошюра о Талмуде и евреях, затем «Тайная сила масонов», «О погромах», «Черные братья», «Происки немецких масонов» и дворцовый календарь. В покоях царицы можно лицезреть те же предметы, что и в домах провинциальных мещанок, только украшенные золотом и бриллиантами: новогодние поросята, подковы, раковины, фотографии, веера, в спальне — не менее шестисот икон, от пола до потолка. И повсюду свидетельства непреходящего страха. В купальном бассейне по нижним четырем углам вмонтированы мощные электрические лампочки, чтобы никто не мог спрятаться в воде и застать правителя врасплох.
В детской — сиротливо брошенные игрушки царевича: миниатюрный автомобиль, полученный в подарок от французского президента, книги с картинками, установленная прямо в комнате горка для катания, где бедняга развлекался в одиночку.
С гораздо большим почтением посетил я дом, где некогда жил Пушкин. Теперь там разместилась школа, но летом проводят отпуск рабочие. В купальных трусах разгуливают они по парку, загорают на солнце и слушают лекции о поэте.
День вновь незаметно сменяется ночью, пока автомобиль мчит нас обратно в Ленинград мимо заводских территорий, полей, крестьянских изб, украшенных искусной резьбой, и новых домов для рабочих.
Весь следующий день я провел, бродя по книжным магазинам. Здесь издают учебники для многочисленных национальностей Союза. Выполняя свое обещание, я накупил для своих друзей лингвистов и для Академии наук буквари и учебники родственных языков, сборники народных песен — в общей сложности четырнадцать килограммов. Приобретения свои я отправил по почте. Из семи посылок ни одна не дошла до места. Две с какой-то границы прислали обратно на мой московский адрес, о судьбе других мне ничего не известно.
На другой день я снова очутился в Москве.
Предыдущая | Содержание | Следующая
Отредактировано Борис (2015-09-25 19:58:48)
