https://ru.wikipedia.org/wiki/Постановление_Политбюро_ЦК_ВКП(%D0%B1)_%D0%9E%D0%B1_%D0%BE%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5_%C2%AB%D0%92%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%B4%D1%80%D1%83%D0%B6%D0%B1%D0%B0%C2%BB
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) Об опере «Великая дружба» В. Мурадели от 10 февраля 1948 г. было опубликовано в газете «Правда» 11 февраля 1948. Постановление осуждало формализм в музыке и объявляло оперу Вано Мурадели «Великая дружба» (1947) «порочным антихудожественным произведением». Кроме того, в частности, утверждалось: «Исторически фальшивой и искусственной является фабула оперы, претендующая на изображение борьбы за установление советской власти и дружбы народов на Северном Кавказе в 1918—1920 гг. Из оперы создается неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы».
Было постановлено:
………
Данное постановление обычно связывают со
А.А. Ждановым.
Воспоминания Шепилова свидетельствуют
о другом.
Приложение 1
Начал Шепилов, но затем вмешался Сталин и началось нехорошее.
Моё мнение, Шепилов имел амбиции.
И весьма большие.
Об этом прямо пишет Хренников:
Приложение 2
Выделение моё.
Жданов просто плыл по течению между двумя берегами: карьеристом Шепиловым и сумасбродным Сталиным.
Шепилов хотел взлететь высоко уже при Сталине.
Сталин недовольство либретто перенес и на музыку.
И примкнувший к ним ШЕПИЛОВ
ПРАВДА
о человеке, ученом, воине, политике
Главный редактор Георгий Зайцев
Редактор Валерий Миронов
Главный технолог Лариса Галактионова
Оформление Елена Ененко
Дизайн и цветоделение Иван Железняк
Компьютерная верстка Ольга Панченко
Подписано в печать 15 12.97.
Формат 84x108 1/32. Бумага типографская № 1. Печать офсетная. Гарнитура «Таймс». Уел.-изд. л. 15,1.
Тираж 10000 экз. Заказ № 2842.
Издательство «Звонница-МГ».
103030, Москва, Сущевская ул., 21.
Отпечатано с готовых диапозитивов в ГУИПП «Курск». 305007, г. Курск, ул. Энгельса, 109.
Стр. 135
Приложение 1
«ДАЛЬШЕ МЕДЛИТЬ НЕЛЬЗЯ»
(Рассказывает Д.Т. Шепилов)
……
Вместе с Юрием Николаевичем ( Пр. Остроумов) мы приехали после гимназии в Москву. Он поступил в консерваторию, я — в университет. Вместе жили на квартире все четыре года. У нас часто бывали его товарищи по консерватории. Затем он уехал в Ленинград, к Глазунову, а я, окончив юридический факультет, через какое-то время стал слушателем Института красной профессуры, занимался философией — Кантом, Гегелем. Но все же жить без музыки не мог. И музыка все была настоящая. Помимо Рахманинова и Чайковского, был увлечен Мусоргским. Из западных композиторов был под большим впечатлением от Верди. И многие оперы знал наизусть, да и сейчас знаю: «Демона» Рубинштейна, «Русалку» Даргомыжского, «Евгения Онегина» и «Пиковую даму» Чайковского, «Аиду», «Травиату», «Риголетто» Верди и другие. Знаю наизусть, никогда не изучая и не разучивая.
Однажды был такой эпизод. Мы собрались после одного из прослушанных спектаклей в театре Немировича-Данченко. Были Самосуд, Кабалевский, Хачатурян, и каким-то образом разговор зашел обо мне. И тут я сказал, что знаю ряд опер наизусть.
— Не может быть! — воскликнул Самосуд.
— Давайте проверим.
— Давайте. Какую?
— Вы выбирайте.
— Например... «Пиковую даму».
— Берите партитуру.
— Не нужно партитуры.
— Я и оркестр заменять буду.
И я начал напевать в соответствующих темпах музыкальный материал оперы, начиная от первого соло фаго та увертюры. И так дошел до конца, не сделав ошибки, переходя от одной партии к другой. Наверное, вызвал большое удивление: секретарь ЦК — и вдруг распевает «Пиковую даму».
Это я рассказываю к тому, что я болезненно и очень мучительно переживал послевоенный период во всем, что касалось музыки. А период был действительно опасный. В
/
140
противовес тому, что — как нам казалось — мы делаем великое переустройство страны, великие стройки, в музыке с Запада шли вредные, зловонные веяния — прежде всего в области джаза. Так нам, любителям, тогда представлялось. Мне лично казалось как-то оскорбительным, что в наш быт, сознание вторгается какая-то гниль, мерзость, что оттого калечатся души молодежи.
Не то, однако, чтобы все мы и я были против джаза. Мне, например, виделось тогда, что Утесов очень много делает, чтобы на нашей почве насадить настоящий благородный джаз, без вульгаризмов и крайностей. И даже способствовал тому, чтобы Утесов получил звание. Однако этому воспротивился Сталин, который при обсуждении небрежно бросил:
— Это какой Утесов? Который песенки поет? Но у него же в голосе ничего нет, кроме хрипоты!
И провалили Утесову звание.
Итак, вопрос: что делать с музыкой? — назревал постепенно. Для меня было несомненно, что необходимы меры, которые предотвратили бы нездоровые влияния вульгарных форм джазовой музыки и абстрактно¬авангардистские веяния. Дальше медлить было нельзя, так как в это время в музыкальной жизни стали появляться предпринимательские тенденции и мелкие людишки, пытавшиеся низкопробный джаз приспособить к коммерции.
И вот тогда мы в отделе Агитпропа ЦК (в то время у меня в отделе работали Ярустовский, Рюриков и Вартанян) решили заняться этим вопросом. Я сказал, что нам надо готовить такой документ. Как-то я сказал об этом Жданову, курировавшему идеологию.
— А что, мысль хорошая, — отозвался он.
Жданов и Суслов были в числе тех, с кем мы
непосредственно работали. Суслов, который одно время курировал идеологию в ЦК, правда, меньше всего способствовал инициативе в работе. Это был человек в футляре. Трудно представить, как природа могла создать такое существо. Случалось, что какие-либо события или происшествия требовали его вмешательства. Однако в любых ситуациях у него неизменно звучал один ответ:
— Нам не поручено.
Поэтому Суслову мы практически ничего не сообщали о наших планах. Жданов его вообще не принимал во внимание. Сам Жданов был человеком не без одаренности. В быту он мог сесть за рояль и помузицировать. При этом, бесспорно, позорные вещи с Анной Ахматовой и Зощенко, к которым он имел прямое отношение, историей ему не простятся. Не совсем ясна для меня и его роль в выходе постановления 1948 года.
Дело в том, что мы начали готовить в отделе Агитпропа серьезный, но спокойный документ. Люди, которые его делали, имели высшее музыкальное образование. Я же разбирался в музыкальном искусстве, в силу моих увлечений и обстоятельств, о которых говорил выше, не хуже них. Мы много беседовали. Мне казалось, что, если мы хотим в современной музыкальной культуре значительных творческих достижений, нам надо обратиться к истокам, к глубинным основам русской классики. У нас же есть Глинка, Мусоргский, Чайковский! (Из западных композиторов я в то время больше всего любил Бетховена и Верди.) На этой основе — русской, прочной, прославленной — и должна развиваться наша музыкальная культура.
Так мы рассуждали, работая над документом. Встал вопрос: кому персонально поручить претворение этой концепции?
Благодаря моему близкому и частому общению с Р.Симоновым я часто бывал в его театре. Он обязательно приглашал меня на каждую постановку театра Вахтангова и всегда искренне, не по-чиновничьи интересовался моим мнением:
— Ну что? Ну как? Что получилось? Что не получилось?
Естественно, что я видел постановку комедии Шекспира
«Много шума из ничего» и хорошо знал музыку к ней
Хренникова. Слышал я и его оперу «В бурю», другие сочинения. Как и многие, я воспринял талант Хренникова как нечто очень свежее, яркое и искреннее. Это не было повторением и перепевами старого и в то же время это была русская музыка. Для меня было несомненно, что такая музыка — это и есть то, к чему мы стремимся.
Далее одно небольшое отступление. Когда я учился в гимназии (учился бесплатно, так как был отличником) и сколько себя помню, я был атеистом. Однако никогда и ни в чем не богохульствовал. Поэтому с первого-второго класса я пел в церковном хоре. Для меня это было еще одним моментом приобщения к музыке. Конечно, такой одержимости к ней и вере, как у моего друга, Юрия Николаевича Остроумова, не было. А было то, что полагалось по ритуалу: молитва, исповедь. Перед каждым занятием мы выстраивались, шли в церковный притвор при гимназии и там пели «Отче наш», «Боже, царя храни» и т. д. И потом, когда моя жизнь круто изменилась, я всегда помнил, что есть хорошая церковная музыка, лишенная всякой вульгарщины, мерзости и дряни.
Так вот если Хренников казался наиболее притяга-тельной фигурой в музыкально-творческом плане, то в консерватории мне виделся человек опытный, знающий хоровую музыку — как церковную, так и народную. Наиболее подходящей фигурой нам всем представлялся А.Свешников. Я бывал на его концертах, высоко ценил его профессионализм, не считая, однако, что он творец чего- то нового, неизвестного. Он был тем, что точно и коротко определено словом «регент». Но для консерватории он, на мой взгляд, был подходящей кандидатурой. До него директором консерватории был В.Шебалин. Он многих научил, много написал собственной музыки, но она — насколько я помню — никогда не волновала и не затрагивала мою душу.
Я считаю, что наш выбор и в отношении Хренникова, и в отношении Свешникова был оправданным.
Могу и сейчас повторить, что придерживаюсь убеждения, что оба внесли много хорошего в нашу культуру.
Дело с подготовкой документа тем временем подошло к завершению. Совершенно искренне говорю (к чему мне сейчас лукавить!): там не было даже признаков того, что потом прозвучало, — антинародность и т. п. И никаких оскорблений в чей-либо адрес! Больше того: я вообще не припоминаю там каких-нибудь фамилий. При этом могу сказать, что, например, музыку Шостаковича я принимал близко к сердцу, Прокофьев мне казался слишком диссонирующим. Однако своих вкусов я не навязывал й кого-либо персонально не касался. К сожалению, у меня ничего не сохранилось от нашего первоначального текста, даже черновиков. Порядки тогда были строгие — все рабочие бумаги подлежали сдаче. И то, что произошло потом, для меня и до сегодняшнего дня загадка. Могу только строить предположения. Однако прежде — еще одно отступление по поводу Сталина.
Насколько я помню, он всегда подчеркивал недостатки. К примеру, Деборин, в прошлом меньшевик, написал книгу «Исторический материализм». Книга, в общем, полезная. Случай такой же, как и с Богдановым, автором единственной книги по политической экономии, которого критиковал Ленин. Так вот Сталин в подобной ситуации обязательно говорил: «меньшевиствующий идеализм». Сейчас в ретроспективе стало ясно, что всех, с кем он был не согласен, он должен был определить. Поначалу — правый, левый, затем — оппортунист, а уж потом — враг народа. А как враг народа — так и расстрел тут же. Страшно все это осознавать сейчас.
Никогда не забуду заседания на XX съезде. Нас собрали в Андреевском зале и зачитали предсмертное письмо Бухарина к Сталину (это был первый документ против Сталина, которому Хрущев дал ход). Надо было знать Бухарина, чтобы до конца понять, что значило это письмо. У Бухарина в 20-е годы я слушал курс философии (кстати сказать, так же, как и у Богданова, — политэкономию). Слышал и других известных ораторов той поры — Луначарского, Троцкого, оставлявших каждый в своем стиле большое впечатление. Но не зря Ленин назвал Бухарина «любимцем партии». Образованный, обаятельный, располагающий к себе личными качествами, особым, искрящимся юмором, — таким был Бухарин. И когда зачитали его письмо к Сталину, где он обращается к нему: «Коба, родной, милый, ты же знаешь, как я предан тебе...» и просит, умоляет не казнить его, не уничтожать физически, — казалось, что мраморные стены заплачут. Реакция Сталина на это письмо: немедленно расстрелять.
А вот теперь еще раз о постановлении. Мне кажется, что Александр Николаевич Кузнецов, главный помощник Жданова, видимо, по указанию Сталина, выправил наш текст в соответствии с его пристрастием к жестким характеристикам, стремлением на пределе обострять ситуации (к излюбленному: враги народа). И когда развернулась вся процедура с докладом Жданова, я был в шоке: совершенно другой поворот, чем тот, о котором мы говорили. Хлесткие ярлыки антинародности... И к кому!? По отношению к тем, кем мы гордились, — Прокофьеву, Мясковскому, Шостаковичу...
Надо ли говорить, что удар был страшным — не только для тех, кого собрали воедино и обмазали такой грязью, но и для тех, кто стал тому невольной первопричиной. Из моих бесед с Хренниковым и Свешниковым я знал, что они не разделяют ждановско- сталинских установок. Однако все мы были винтиками в гигантской машине, которая была запущена в ход, и произошло то, что произошло.
Стр. 146
Приложение 2
Тихон Хренников
СУДЬБА ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
Мое знакомство с Дмитрием Трофимовичем Шепило- вым состоялось в 1948 году, когда он, будучи заместителем начальника отдела Агитпропа, пригласил меня в Центральный Комитет и дал прочесть решение Сталина о назначении меня первым секретарем Союза композиторов СССР, ну, еще там заместителем председателя комитета по Сталинским премиям, и прочее. Я, конечно, обалдел совершенно, ибо никогда не готовился к общественной деятельности. Сочинял себе музыку: фортепьянный концерт, 1-я симфония и многое другое. К тому времени были написаны и опера «В бурю», и музыка к комедии Шекспира «Много шума из ничего», шедшей в театре имени Вахтангова, и вроде уже был известным композитором. И вдруг вот читаю решение о том, что в мои руки по сути отдают всю музыкальную культуру нашей страны.
Я прочитал и говорю Шепилову:
— Я не справлюсь со всем этим, потому что занимаюсь только музыкой.
А Дмитрий Трофимович, очень мягкий, красивый, обаятельный человек, мне в ответ:
— Ну, ничего, мы вам поможем.
И вот это первое знакомство положило начало, я бы сказал, даже нашей дружбе. Потом уже я сам приходил к нему в ЦК советоваться, встречались и в домашней обстановке. И дружба наша продолжалась до самой его смерти.
Конечно, Дмитрий Трофимович был совершенно удивительным человеком во всем. Во-первых, по своей образованности самого высокого класса. Внешне — красивейший мужчина, высокого роста, стройный, всегда в великолепной форме. Обаяние его было такое, что, мне кажется, все женщины перед ним просто таяли.
Он прекрасно разбирался в музыке. Потом у него был великолепный голос — баритон. Собственно, мы на этой
14о
почве и подружились, потому что, когда мы встречались, я ему аккомпанировал, он пел, в том числе, случалось, в дуэте с Козловским.
А еще о его ораторском искусстве. Помню вот, когда он был министром иностранных дел нашей страны, я был на одном заседании актива горкома, а он только что вернулся из поездки по Европе и делал доклад об этом. Во-первых, никаких бумажек, даже заметок никаких. У него была изумительная память, и он так владел словом и так говорил, как если-был все это только что происходило. Не было у него никаких ненужных, вспомогательных слов типа «понимаешь», «так сказать» — это была литературно грамотная речь, как будто он все это написал заранее. И он очень красиво говорил, по-человечески красиво, и все слушали его всегда затаив дыхание. Тем более, ему было что рассказать.
Потом он был секретарем ЦК по культуре, выступал у нас на съездах композиторов. Это всегда были блестящие выступления. Так что это был человек от природы одаренный, в том числе и как политический деятель. Думаю, что если бы не вся эта история с Хрущевым, то, по-моему, Шепилов лучше других подходил на роль первого лица в нашем государстве. Он имел для этого все данные: экономическое образование, боевой опыт генерала. Он дружил с Жуковым, тот его очень любил, и его нельзя было не любить, потому что и в общении он был такой мягкий, такого обаяния человек, что разговаривать с ним доставляло одно удовольствие. Я уж не говорю о тех мудрых мыслях, которые высказывал Дмитрий Трофимович.
Потом этот пленум ЦК в 1957 году. Шепилов ведь к «антипартийной группе» не имел никакого отношения — не был ни в каком сговоре ни с Молотовым, ни с Кагановичем, ни с Маленковым, та группа была сама по себе. Он сидел в зале, когда проходил пленум, и просто
не выдержал — и выступил. Позднее Дмитрий Трофимович говорил мне, что не мог терпеть больше такой безграмотности, такого бескультурья, которое исходило от Хрущева.
……
Отредактировано Борис (2016-07-21 00:10:53)